четверг, августа 27

Сегодня от нас ушёл Сергей Владимирович Михалков…



МАЛЬЧИК С ДЕВОЧКОЙ ДРУЖИЛ...
Мальчик с девочкой дружил,
Мальчик дружбой дорожил.
Как товарищ, как знакомый,
Как приятель, он не раз
Провожал ее до дома,
До калитки в поздний час.
Очень часто с нею вместе
Он ходил на стадион.
И о ней как о невесте
Никогда не думал он.
Но родители-мещане
Говорили так про них:
"Поглядите! К нашей Тане
Стал захаживать жених!"
Отворяют дверь соседи,
Улыбаются: "Привет!
Если ты за Таней, Федя,
То невесты дома нет!"
Даже в школе! Даже в школе
Разговоры шли порой:
"Что там смотрят, в комсомоле?
Эта дружба - ой-ой-ой!"
Стоит вместе появиться,
За спиной уже: "Хи-хи!
Иванов решил жениться.
Записался в женихи!"
Мальчик с девочкой дружил,
Мальчик дружбой дорожил.
И не думал он влюбляться
И не знал до этих пор,
Что он будет называться
Глупым словом "ухажер"!
Чистой, честной и открытой
Дружба мальчика бала.
А теперь она забыта!
Что с ней стало? Умерла!
Умерла от плоских шуток,
Злых смешков и шепотков,
От мещанских прибауток
Дураков и пошляков. (Сергей Михалков)

Андрон Кончаловский об отце


Сергей Михалков: два мультфильма

Сергей Владимирович Михалков. Биографическая справка
Юлия Попова (Jusha)

понедельник, августа 24

Марина Цветаева: Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя...






«... мы с вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером — обратно. Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем везде». (Из письма Марины Цветаевой)



Август я не люблю - я протестую против августа.

Если бы у меня была воля, чтобы отменить этот месяц – воспользовалась бы!

Август мне просто ненавистен! Он так и норовит подвести черту, и момент этот неумолим – он приближается властно и беспощадно.

Слишком быстро…


Август заманивает в свои сети незаметно: кажущимся теплом, обманом осенних цветов, лживыми яблочно-медовыми обещаниями…

Августу я не верю. Знаю - он притворяться мастер.

В какие бы одежды он не рядился, как бы старательно не заваливал своими дарами – он своё дело туго знает, приближая и приближая к последнему, 31-у числу…


Август жесток. Он не даёт забыть: 31-го не станет Марины Цветаевой. А сегодня она жива – ещё есть время.

…Вот поэтому и пишу сейчас. (Jusha)


свеча в ладонях Август - астры,
Август - звезды,
Август - грозди
Винограда и рябины
Ржавой - август!

Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.

Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август! - Сердце!

Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звездных -
Август! - Месяц
Ливней звездных! (Марина Цветаева)



Марина Цветаева - Сергей Эфрон

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!


Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.


Август Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!



И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
(Марина Цветаева, 3 мая 1913)

Встреча из невстреч. Цветаева и Бродский

Бродский Бродский в своей Нобелевской лекции сказал, что здесь должны были бы вручать премию не ему, а четырем другим великим поэтам и назвал Ахматову, Пастернака, Мандельштама и Цветаеву.


Ему необходимо было тогда произнести с мировой трибуны и во всеуслышание имена этих русских поэтов – гениев и мучеников.

Из тех четверых по духу Марина Цветаева была Бродскому ближе всех.
Он почему-то никогда не говорил о стихах Ахматовой, редко и только в ответах на вопросы высказывался о Мандельштаме.

О Марине Цветаевой Бродский говорил и писал много, посвятил ей несколько больших эссе. Есть целая книга «Бродский о Цветаевой».

О ней и ее стихах он много размышлял, постоянно вслушивался в ее мысль, в ее звук. Он назвал Цветаеву самым крупным поэтом XX столетия.

Так случилось, что Цветаева и Бродский жили одновременно на свете только один год: Бродский родился в 1940-ом, а в 41-ом умерла Марина Цветаева.

Марина Расстояние между ними казалось вечным. И все же поэт Иосиф Бродский осуществил встречу с Мариной Цветаевой, встречу, казалось бы, немыслимую. Бродский, он ведь тот, на нее «похожий», во всем, что писал и говорил о ней и ее стихах, практически беседовал с Цветаевой.



«Когда умрем, будем говорить молча», - написала когда-то Цветаева. Так что, может быть, длится этот разговор поэтов и сейчас, только неслышный уже.

О Цветаевой и Бродском – использован фрагмент статьи сайта Русская Америка.

Моцарт - фагот

Юлия Попова (Jusha)

суббота, августа 22

Рассказывает Людмила Петрушевская: Чёрное пальто


Одна девушка вдруг оказалась на краю дороги зимой в незнакомом месте: мало того, она была одета в чье-то чужое черное пальто.


Под пальто, она посмотрела, был спортивный костюм.


На ногах находились кроссовки.


Девушка вообще не помнила, кто она такая и как ее зовут.


Она стояла и мерзла на непонятном шоссе зимой, ближе к вечеру.


Вокруг был лес, становилось темно.


Девушка подумала, что надо куда-то двигаться, потому что было холодно, черное пальто не грело совершенно.


Она пошла по дороге.


Чёроное пальто Тем временем из-за поворота показался грузовик. Девушка подняла руку, и грузовик остановился. Шофер открыл дверцу. В кабине уже сидел один пассажир.


— Тебе куда?


Девушка ответила первое, что пришло на ум:


— А вы куда?


— На станцию,— ответил, засмеявшись, шофер.


— И мне на станцию. (Она вспомнила, что из леса, действительно, надо выбираться на какую-нибудь станцию.)


— Поехали,— сказал шофер, все еще смеясь.— На станцию так на станцию.


— Я же не помещусь,— сказала девушка.


— Поместишься,— смеялся шофер.— Товарищ у меня одни кости.


Девушка забралась в кабину, и грузовик тронулся.


Чёрная птица Второй человек в кабине угрюмо потеснился. Лица его совершенно не было видно из-под надвинутого капюшона.


Они мчались по темнеющей дороге среди снегов, шофер молчал, улыбаясь, и девушка тоже молчала, ей не хотелось ничего спрашивать, чтобы никто не заметил, что она все забыла.


Наконец они приехали к какой-то платформе, освещенной фонарями, девушка слезла, дверца за ней хлопнула, грузовик рванул с места.


Девушка поднялась на перрон, села в подошедшую электричку и куда-то поехала.


Она помнила, что полагается покупать билет, но в карманах, как выяснилось, не было денег: только спички, какая-то бумажка и ключ.


Она стеснялась даже спросить, куда едет поезд, да и некого было, вагон был совершенно пустой и плохо освещенный.


Но в конце концов поезд остановился и больше никуда не пошел, и пришлось выйти.


Это был, видимо, большой вокзал, но в этот час совершенно безлюдный, с погашенными огнями.


Все вокруг было перерыто, зияли какие-то безобразные свежие ямы, еще не занесенные снегом.


Выход был только один, спуститься в туннель, и девушка пошла по ступенькам вниз.


Туннель тоже оказался темным, с неровным, уходящим вниз полом, только от кафельных белых стен шел какой-то свет.


Девушка легко бежала вниз по туннелю, почти не касаясь пола, неслась как во сне мимо ям, лопат, каких-то носилок, здесь тоже, видимо, шел ремонт.


Потом туннель закончился, впереди была улица, и девушка, задыхаясь, выбралась на воздух.


Улица тоже оказалась пустой и какой-то полуразрушенной.


В домах не было света, в некоторых даже не оказалось крыш и окон, только дыры, а посредине проезжей части торчали временные ограждения: там тоже все было раскопано.


Девушка стояла у края тротуара в своем черном пальто и мерзла.


Тут к ней внезапно подъехал маленький грузовик, шофер открыл дверцу и сказал:


— Садись, подвезу.


Это Чёрное пальто Это был тот самый грузовик, и рядом с шофером сидел знакомый человек в черном пальто с капюшоном.


Но за то время, пока они не виделись, пассажир в пальто с капюшоном как будто бы потолстел, и места в кабине почти не было.


— Тут некуда,— сказала девушка, залезая в кабину. В глубине души она обрадовалась, что ей чудесным образом встретились старые знакомые.


Это были ее единственные знакомые в той новой, непонятной жизни, которая ее теперь окружала.


— Поместишься,— засмеялся веселый шофер, поворачивая к ней лицо.


И она с необыкновенной легкостью действительно поместилась, даже осталось еще пустое пространство между ней и ее мрачным соседом, он оказался совсем худым, это просто его пальто было такое широкое.


И девушка думала: возьму и скажу, что ничего не знаю.


Шофер тоже был очень худым, иначе бы они все не расселись так свободно в этой тесной кабине маленького грузовика.


Шофер был просто очень худой и курносый до невозможности, то есть вроде бы уродливый, с совершенно лысым черепом, и вместе с тем очень веселый: он постоянно смеялся, открывая при смехе все свои зубы.


Можно даже сказать, что он не переставая хохотал во весь рот, беззвучно.


Второй сосед все еще прятал лицо в складках своего капюшона и не говорил ни слова.


Девушка тоже молчала: о чем ей было говорить?


Они ехали по совершенно пустым и раскопанным ночным улицам, народ, видимо, давно спал по домам.


— Тебе куда надо?— спросил весельчак, смеясь во весь свой рот.


— Мне надо к себе домой,— ответила девушка.


— А это куда?— беззвучно хохоча, поинтересовался шофер.


— Ну… До конца этой улицы и направо,— сказала девушка неуверенно.


— А потом?— спросил, не переставая щерить зубы, водитель.


— А потом все время прямо.


В паутине Так ответила девушка, в глубине души боясь, что у нее потребуют адрес.


Грузовик мчался совершенно бесшумно, хотя дорога была жуткая, вся в ямах.


— Куда?— спросил веселый.


— Вот здесь, спасибо,— сказала девушка и открыла дверцу.


— А платить?— разинув смеющуюся пасть до предела, воскликнул шофер.


Девушка поискала в карманах и снова обнаружила бумажку, спички и ключ.


— А у меня нету денег,— призналась она.


— Если нет денег, нечего было и садиться,— захохотал шофер.— Тот первый раз мы ничего с тебя не взяли, а тебе это, видно, понравилось. Давай иди домой и принеси нам деньги. Или мы тебя съедим, мы худые и голодные, да? Точно, пустая башка?— спросил он со смехом товарища.— Мы питаемся такими вот как ты. Шутка, конечно.


Они вышли все вместе из грузовика на каком-то пустыре, где вразброс стояли еще не заселенные, видимо, дома, по виду новые.


Во всяком случае, огней не было видно.


Только горели фонари, освещая темные, безжизненные окна.


Девушка, все еще на что-то надеясь, дошла до самого последнего дома и остановилась.


Ее спутники остановились тоже.


— Это здесь?— спросил хохочущий шофер.


— Может быть,— шутливо ответила девушка, замирая от неловкости: вот сейчас и обнаружится, что она все забыла.


Они вошли в подъезд и стали подниматься по темной лестнице.


Хорошо, что фонари светили в окна и были видны ступени.


На лестнице стояла полнейшая тишина.


Дойдя до какого-то этажа, девушка у первой попавшейся двери достала из кармана ключ, и, к ее удивлению, ключ легко повернулся в замке.


В прихожей было пусто, они прошли дальше, в первой комнате тоже, а вот во второй в дальнем углу лежала груда непонятных вещей.


— Видите, у меня нет денег, берите вещи,— сказала девушка, оборачиваясь к своим гостям.


При этом она обратила внимание, что шофер все так же широко ухмыляется, а человек в капюшоне все так же прячет лицо, отвернувшись.


— А что это такое?— спросил шофер.


— Это мои вещи, они мне больше не нужны,— ответила девушка.


— Ты так думаешь?— спросил шофер.


— Конечно,— сказала девушка.


— Тогда хорошо,— подал голос шофер, наклоняясь над кучей.


Они вдвоем с пассажиром стали разглядывать вещи и что-то уже потянули в рот.


А девушка тихо попятилась и вышла в коридор.


— Я сейчас,— крикнула она, увидев, что они подняли головы в ее сторону.


В коридоре она на цыпочках, широко ступая, добралась до дверей и оказалась на лестнице.


Сердце громко билось, стучало в пересохшем горле.


Совершенно нечем было дышать.


Чёрная птица «Как все-таки повезло, что первая попавшаяся квартира открылась моим ключом,— думала она.— Никто не заметил, что я ничего не помню».


Она спустилась этажом ниже и услышала быстрые шаги наверху на лестнице.


Тут же ей пришло в голову опять воспользоваться ключом.


И, как ни странно, первая же дверь отперлась, девушка скользнула в квартиру и захлопнула за собой дверь.


Было темно и тихо.


Никто не преследовал ее, не стучал, может быть, незнакомцы уже ушли вниз по лестнице, таща найденные вещи, и оставили в покое бедную девушку.


Теперь можно было как-то обдумать свое положение.


В квартире не очень холодно, это уже хорошо.


Наконец-то найдено пристанище, хоть временное, и можно лечь где-нибудь в углу.


У нее от усталости болела шея и спина.


Девушка тихо пошла по квартире, в окна бил свет от уличных фонарей, комнаты были абсолютно пустые.


Однако когда она зашла в последнюю дверь, сердце у нее громко застучало: в углу лежала куча каких-то вещей.


В том же углу, что и этажом выше.


Освобождение Девушка постояла, ожидая какого-то нового происшествия, но ничего не случилось, тогда она подошла к этой груде и села на тряпки.


— Ты что, обалдела?— закричал полузадушенный голос, и она почувствовала, что тряпки под ней шевелятся как живые, как будто змеи.


Тут же сбоку высунулись две головы и четыре руки одна за другой, оба ее знакомца, живо ерзая, возились в тряпках и наконец выбрались наружу.


Девушка побежала на лестницу.


Ноги у нее были словно ватные.


За ее спиной кто-то активно выползал в коридор.


И тут она увидела полоску света под ближайшей дверью.


Девушка опять неожиданно легко открыла своим ключом квартиру напротив и ворвалась туда, быстро закрыв за собой дверь.


Перед ней на пороге стояла женщина с горящей спичкой в руке.


— Спасите меня ради бога,— зашептала девушка.


На лестнице за ее спиной уже слышались легкие шорохи, как будто кто-то полз.


— Проходи,— сказала женщина, выше поднимая догорающую спичку.


Девушка подвинулась еще на шаг и прикрыла дверь.


На лестнице было тихо, как будто кто-то остановился и размышлял.


— Ты что в двери по ночам ломишься,— грубовато спросила женщина со спичкой.


— Пойдемте туда,— шептала девушка,— туда куда-нибудь, я вам все объясню.


— Туда я не могу,— глухо сказала женщина.— Спичка по дороге погаснет. Нам дается только десять спичек.


— У меня есть спички,— обрадовалась девушка,— возьмите.— Она нашарила коробок в кармане пальто и протянула женщине.


— Зажги сама,— потребовала женщина.


Девушка зажгла, и при мерцающем свете спички они пошли по коридору.


— Сколько их у тебя?— спросила женщина, глядя на коробок.


Девушка погремела спичками.


— Мало,— сказала женщина.— Наверно, уже девять.


— Как освободиться?— прошептала девушка.


— Можно проснуться,— ответила женщина,— но это бывает не всегда. Я, например, уже больше не проснусь. Мои спички кончились, тю-тю.


И она засмеялась, обнажив в улыбке большие зубы. Она смеялась очень тихо, беззвучно, как будто хотела просто раскрыть рот как можно шире, как будто зевала.


— Я хочу проснуться,— сказала девушка.— Давайте кончим этот страшный сон.


— Пока горит спичка, ты еще можешь спастись,— сказала женщина.— Мою последнюю спичку я израсходовала только что, хотела тебе помочь. Теперь мне уже все безразлично. Я даже хочу, чтобы ты тут осталась. Ты знаешь — все очень просто, не надо дышать. Можно сразу перелететь, куда хочешь. Не нужен свет, не нужно есть. Черное пальто спасает от всех бед. Я скоро полечу посмотреть, как мои дети. Они были большие озорники и не слушались меня. Один раз младший плюнул в мою сторону, когда я сказала, что папы больше нет. Заплакал и плюнул. Теперь я уже не могу их любить. Еще я мечтаю полететь посмотреть, как там мой муж и его подружка. Я к ним тоже теперь равнодушна. Я сейчас очень многое поняла. Я была такая дура!


И она опять засмеялась.


— С этой последней спичкой выпадение памяти прошло. Теперь я вспомнила всю свою жизнь и считаю, что была неправа. Я смеюсь над собой.


Она действительно смеялась во весь рот, но беззвучно.


— Где мы?— спросила девушка.


— На этот вопрос не бывает ответа, скоро увидишь сама. Будет запах.


— Кто я?— спросила девушка.


— Ты узнаешь.


— Когда?


— Когда кончится десятая спичка.


Горящая спичка А спичка девушки уже догорала.


— Пока она горит, ты можешь проснуться. Но я не знаю, как. Мне не удалось.


— Как тебя зовут?— спросила девушка.


— Мое имя скоро напишут масляной краской на железной дощечке. И воткнут в маленькую горку земли. Тогда я прочту и узнаю. Уже готова банка краски и эта пустая дощечка. Но это известно только мне, остальные еще не в курсе. Ни мой муж, ни его подруга, ни мои дети. Как пусто!— сказала женщина.— Скоро я улечу и увижу себя сверху.


— Не улетай, я прошу тебя,— сказала девушка.— Хочешь мои спички?


Женщина подумала и сказала:


— Пожалуй, я возьму одну. Мне еще кажется, что мои дети любят меня. Что они будут плакать. Что они будут никому на свете не нужны, ни их отцу, ни его новой жене.


Девушка сунула свободную руку в карман и вместо коробка спичек нашарила там бумажку.


— Смотри, что тут написано! «Прошу никого не винить, мама, прости». А раньше она была пустая!


— А, ты так написала! А я написала «Больше так не хочу, дети, люблю вас». Она проявилась только недавно.


И женщина достала из кармана черного пальто свою бумажку.


Она стала читать ее и воскликнула:


— Смотри, буквы растворяются! Наверно, кто-то эту записку уже читает! Она уже попала в чьи-то руки… Нет буквы «б» и буквы «о»! И тает буква «л»!


Тут девушка спросила:


— Ты знаешь, почему мы здесь?


— Знаю. Но тебе не скажу. Ты сама узнаешь. У тебя еще есть запас спичек.


Девушка тогда достала из кармана коробок и протянула женщине:


— Бери все! Но скажи мне!


Женщина отсыпала себе половину спичек и сказала:


— Кому ты написала эту записку? Помнишь?


— Нет.


— Ты сожги еще одну спичку, эта уже догорела. С каждой сожженной спичкой я вспоминала все больше.


Девушка взяла тогда все свои четыре спички и подожгла. Вдруг все осветилось перед ней: как она стояла на табуретке под трубой, как на столе лежала маленькая записка «Прошу никого не винить», как где-то там, за окном, лежал ночной город и в нем была квартира, где ее любимый, ее жених, не хотел больше подходить к телефону, узнав, что у нее будет ребенок, а брала трубку его мать и все время спрашивала: «А кто и по какому вопросу»,— хотя прекрасно разбиралась — и по какому вопросу, и кто звонит…


Последняя спичка догорала, но девушка очень хотела знать, кто спал за стеной в ее собственной квартире, кто там, в соседней комнате, похрапывал и стонал, пока она стояла на табуретке и привязывала свой тонкий шарф к трубе под потолком…


Кто там, в соседней комнате, спит — и кто не спит, а лежит глядит больными глазами в пустоту и плачет…


Кто?


Спичка уже почти догорела.


Еще немного — и девушка поняла все.


И тогда она, находясь в пустом темном доме, в чужой квартире, схватила свой клочок бумажки и подожгла его!


И увидела, что там, в той жизни, за стеной храпит ее больной дедушка, а мама лежит на раскладушке поблизости от него, потому что он тяжело заболел и все время просит пить.


Но был еще кто-то там, чье присутствие она ясно чувствовала и кто любил ее — но бумажка быстро угасала в ее руках.


Этот кто-то тихо стоял перед ней и жалел ее, и хотел поддержать, но она его не могла видеть и слышать и не желала говорить с ним, слишком у нее сильно болела душа, она любила своего жениха и только его, она не любила больше ни маму, ни деда, ни того, кто стоял перед ней той ночью и пытался ее утешить.


И в самый последний момент, когда догорал последний огонь ее записки, она захотела поговорить с тем, кто стоял перед ней внизу, на полу, а глаза его были вровень с ее глазами, как-то так получалось.


Но бедная маленькая бумажка уже догорала, как догорали остатки ее жизни там, в комнате с лампочкой.


И девушка тогда сбросила с себя черное пальто и, обжигая пальцы, последним язычком пламени дотронулась до сухой черной материи.


Что-то щелкнуло, запахло паленым, и за дверью завыли в два голоса.


— Скорей снимай с себя свое пальто!— закричала она женщине, но та уже спокойно улыбалась, раскрыв свой широкий рот, и в ее руках догорала последняя из спичек…


Тогда девушка — которая была и тут, в темном коридоре перед дымящимся черным пальто, и там, у себя дома, под лампочкой, и она видела перед собой чьи-то ласковые, добрые глаза — девушка дотронулась своим дымящимся рукавом до черного рукава стоящей женщины, и тут же раздался новый двойной вой на лестнице, а от пальто женщины повалил смрадный дым, и женщина в страхе сбросила с себя пальто и тут же исчезла.


И все вокруг тоже исчезло.


В то же мгновение девушка уже стояла на табуретке с затянутым шарфом на шее и, давясь слюной, смотрела на стол, где белела записка, в глазах плавали огненные круги.


В соседней комнате кто-то застонал, закашлялся, и раздался сонный голос мамы: «Отец, давай попьем?»


Девушка быстро, как только могла, растянула шарф на шее, задышала, непослушными пальцами развязала узел на трубе под потолком, соскочила с табуретки, скомкала свою записку и плюхнулась в кровать, укрывшись одеялом.


И как раз вовремя. Мама, жмурясь от света, заглянула в комнату и жалобно сказала:


Птица в облаках — Господи, какой мне страшный сон приснился… Какой-то огромный ком земли стоит в углу, и из него торчат корни… И твоя рука… И она ко мне тянется, мол, помоги… Что ты спишь в шарфе, горло заболело? Дай я тебя укрою, моя маленькая… Я плакала во сне…


— Ой, мама,— своим всегдашним тоном ответила ее дочь.— Ты вечно с этими снами! Ты можешь меня оставить в покое хотя бы ночью! Три часа утра, между прочим!


И про себя она подумала, что бы было с матерью, если бы она проснулась на десять минут раньше…


А где-то на другом конце города женщина выплюнула горсть таблеток и тщательно прополоскала горло.


А потом она пошла в детскую, где спали ее довольно большие дети, десяти и двенадцати лет, и поправила на них сбившиеся одеяла.


А потом опустилась на колени и начала просить прощения.


Юлия Попова (Jusha)

суббота, августа 8

Дина Рубина: Я не любовник макарон, или Кое-что из иврита

Дина Рубина Дина Рубина - моя любимая, драгоценная моя… Жду её романов всегда с нетерпением. Но иногда не могу дождаться, и достаю с полок любимые книжки.

…И снова пропадаю, растворяюсь бесконечно. Сила совпадения восприятия столь велика, что мне кажется – это не она, а я брожу по иерусалимским улочкам, хотя никогда не была в Израиле.

Это не она, а я тоскую по старому солнечному Ташкенту, в котором побывала лишь раз – и то после глобальной перестройки.

Это не она, а я смотрю на современную Москву несколько отстранённо – будто издалека…

Вот и сегодня я решила поместить в блог один старый рассказик Дины Рубиной.

Этот рассказ я посвящаю известному блоггеру, замечательно-творческой, мужественной и реактивной женщине - Привет БабочкеЯночке БабочкеЯночке.

Она так же, как и моя дорогая Дина Рубина, живёт теперь в Израиле.

Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленых курсов по изучению иврита.
Не помню — кто из моих приятелей обронил после первого занятия: "Как вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на котором неприлично звучащее слово "ялда" означает — "девочка"?
Иврит И вот — приезд, Иерусалим, обязательный "ульпан" — курсы иврита...
Что там "ялда", доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь два-три урока бегло и просто произносится всеми как "елда")! Что там невинная "ялда", повторяю, если наш преподаватель — неулыбчивая религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово "схуёт", от которого напрягается и переглядывается вся группа.
Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем.
— Как будет по-русски "схуёт"? — спросила она на иврите, оглядывая класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор исторических наук, сказал в тишине мрачно:
— Да так и будет...
И все расхохотались.
Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько изучить свои права (они же "схуёт") с тем, чтобы во всеоружии вступить в борьбу с пресловутым чудовищем — вездесущей израильской бюрократией.
И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от прекрасной съемной квартиры — (редкая удача, наплыв репатриантов, все квартиры нарасхват) — только по одной причине: дом, в котором маклер предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga — strit...
Нет-нет, сказала я маклеру, эта квартира мне не подходит.
Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан...
(Между прочим, "писга" означает — "вершина". Я потом жила в поселении, которое называлось "Вершины" — во множественном числе — "Псагот". И ничего. Очень любила это место.)
Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда.
РУБИНА ДИНА У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача, не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) — женщина религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и щепетильная до чопорности.
Таким образом, мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться, отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла.
Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой — с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью.
"Откроем ротик... — бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, -... сейчас откроем зубик... положим ватку с лекарством... поставим пломбочку... полощите ротик..." и т.д.
Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие ангелы реяли надо мной, и один из них — в белом халате — нежно овевал меня крылами...
Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому религиозному дому, спросила:
— Сколько я должна вам выписать, Фирочка?
Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала:
— Можете выписать дохуя...
Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских.
Повторяю — я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но... В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное — к месту. Так сказать, ложка к обеду.
Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:
— Ну... столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.
Рубина Д. И. Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа "алая краска залила ее лицо". Фирочка стала даже не багровой — фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.
— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула она, всплеснув руками, — Что вы подумали?! Чек "дахуй", это значит, "отсроченный чек", а вы подумали... в моем доме..!!
Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука — отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два.
Словом, я оскандалилась.
Мои приятели сказали на это — сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками...
Что касается отсроченного чека, — тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще — как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.
Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё,— как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы "где еще что можно получить". Он говорил, я вежливо слушала вполуха. Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов.
Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда — о злоупотреблениях израильских чиновников.
Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, — некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая.
Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.
— А, — говорит, — да. Тамхуй.
Черт меня потянул за язык.
— Что, — спрашиваю сочувственно, — плохо кормят?
— Да нет, почему — плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.
Тогда я и сообразила, что слово "тамхуй", собственно, и означает — "благотворительная столовая". (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово "ибуд" ("потеря")? А, производное от него — "ибадти" — ("я потерял")?
Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.)
В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.
С моим хорошим приятелем — историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.
В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:
— Ата (ты) — мудак?
Я онемела.
Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!
Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, — она усиливала циничность оскорбления.
И, в третьих — откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?!
На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.
Маал-Адиум, здесь живёт Дина Рубина И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:
— С чего это вдруг я — мудак? Я вовсе не мудак.
И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.
— Так вот, — увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, — я, значит, иду в Центральный архив...
— Миша... — пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение "поехала крыша", — Миша, за что ты обозвал этого человека?
— Кого? — изменившись в лице, спросил Миша. — Как — обозвал?
— За что ты обозвал его "мудаком"?
Хейфец напрягся и... расхохотался.
— "Мудъаг"! — повторял он, хохоча, — "мудъаг" — "обеспокоен"! Я спросил его — не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться?
Однако, живешь-живешь, и привыкаешь... Более того — постепенно теряешь чувствительность "русского уха" к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит — как язык — более "удобен" в употреблении, сжат, краток, ёмок.
Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем — три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу.
Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, — сказать "он получил "квиют", чем вот так, как я — двумя строками выше — объяснять это по-русски.
Гораздо быстрее сказать "мисрад-клита", чем " министерство абсорбции новых репатриантов". Посопротивляешься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его — так проще. Вот и слышишь то и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ:
— Я говорю "менаэлю" (начальнику): пока я не подпишу "хозе" (договор) со всеми "тнаим"(условиями) — я работать не стану. Я без "пицуим" (денежной компенсации при увольнении), без оплаченных "несиёт" (поездок на работу), без "битуах леуми"(национального страхования) и без "купот-гимел" (пенсионных касс) не буду работать!
До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей, переведенные на русский язык. Одна была из жизни мошава — сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались "мошавники". Я читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу с тремя словами: "мошенник", "шавка" и "мошонка"!
Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! — абсолютно не моргнув глазом перевариваю какое-нибудь "мемшала мехуевет" (правительство обязано).
Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в настоящем, первородном варианте как "Хава" (правда, с ударением на последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко провинциальных лабухов — "хавать". Я уже не морщусь, когда звонит ее одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и живет отдельной — русской жизнью — дома, в кругу близких друзей.
Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками, никогда не заплывая на глубину — боюсь утонуть.
Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения, прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань — иные принципы словообразования.
И я уже не расстраиваюсь, я смирилась — у них свой язык, у меня — свой.
Маки Вот только пытаюсь еще — довольно жалко — "качать права" в собственном доме.

— "Со мной — только по-русски!" — кричу я в ответ на ту или иную, обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. "Хочешь макарон?" — спрашиваю я дочь, и она отвечает смиренно: — "Нет, спасибо. Я — не любовник макарон." Или, когда мне звонят и, попадая на дочь (голоса похожи), спрашивают: "Это Дина?", она отвечает терпеливо: — "Нет, это ребенок от Дины. Она не находится". Как говорит мой муж ядовито: "за этим, кажется и ехала, голубушка?"
Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по звучанию на русские. Например, слово "нудник", означающее просто — "зануда". Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво:
— У (он) романтик ве (и) нудник!
Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же иначе — страну эту строили, главным образом, выходцы из России, люди, поди, не чуждые традиции ядренного русского слова. А условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного пласта русского фольклора.
Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух.
Например, очень распространенное здесь выражение "лех кебенимат" означает всего навсего что-то вроде — "иди к черту".
В Тель-Авиве даже есть ресторанчик — "Кебенимат".
Не была там ни разу. Не знаю — что подают. (Дина Рубина)

Юлия Попова (Jusha)