Дина Рубина: Я не любовник макарон, или Кое-что из иврита

Дина Рубина - моя любимая, драгоценная моя… Жду её романов всегда с нетерпением. Но иногда не могу дождаться, и достаю с полок любимые книжки. …И снова пропадаю, растворяюсь бесконечно. Сила совпадения восприятия столь велика, что мне кажется – это не она, а я брожу по иерусалимским улочкам, хотя никогда не была в Израиле. Это не она, а я тоскую по старому солнечному Ташкенту, в котором побывала лишь раз – и то после глобальной перестройки. Это не она, а я смотрю на современную Москву несколько отстранённо – будто издалека… Вот и сегодня я решила поместить в блог один старый рассказик Дины Рубиной. Этот рассказ я посвящаю известному блоггеру, замечательно-творческой, мужественной и реактивной женщине - БабочкеЯночке. Она так же, как и моя дорогая Дина Рубина, живёт теперь в Израиле. Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленых курсов по изучению иврита. Не помню — кто из моих приятелей обронил после первого занятия: "Как вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на котором неприлично звучащее слово "ялда" означает — "девочка"? И вот — приезд, Иерусалим, обязательный "ульпан" — курсы иврита... Что там "ялда", доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь два-три урока бегло и просто произносится всеми как "елда")! Что там невинная "ялда", повторяю, если наш преподаватель — неулыбчивая религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово "схуёт", от которого напрягается и переглядывается вся группа. Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем. — Как будет по-русски "схуёт"? — спросила она на иврите, оглядывая класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор исторических наук, сказал в тишине мрачно: — Да так и будет... И все расхохотались. Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько изучить свои права (они же "схуёт") с тем, чтобы во всеоружии вступить в борьбу с пресловутым чудовищем — вездесущей израильской бюрократией. И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от прекрасной съемной квартиры — (редкая удача, наплыв репатриантов, все квартиры нарасхват) — только по одной причине: дом, в котором маклер предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga — strit... Нет-нет, сказала я маклеру, эта квартира мне не подходит. Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан... (Между прочим, "писга" означает — "вершина". Я потом жила в поселении, которое называлось "Вершины" — во множественном числе — "Псагот". И ничего. Очень любила это место.) Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда. У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача, не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) — женщина религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и щепетильная до чопорности. Таким образом, мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться, отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла. Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой — с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью. "Откроем ротик... — бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, -... сейчас откроем зубик... положим ватку с лекарством... поставим пломбочку... полощите ротик..." и т.д. Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие ангелы реяли надо мной, и один из них — в белом халате — нежно овевал меня крылами... Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому религиозному дому, спросила: — Сколько я должна вам выписать, Фирочка? Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала: — Можете выписать дохуя... Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских. Повторяю — я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но... В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное — к месту. Так сказать, ложка к обеду. Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато: — Ну... столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек. Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа "алая краска залила ее лицо". Фирочка стала даже не багровой — фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление. — Боже мой! Боже мой! — вскрикнула она, всплеснув руками, — Что вы подумали?! Чек "дахуй", это значит, "отсроченный чек", а вы подумали... в моем доме..!! Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука — отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два. Словом, я оскандалилась. Мои приятели сказали на это — сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками... Что касается отсроченного чека, — тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще — как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки. Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё,— как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы "где еще что можно получить". Он говорил, я вежливо слушала вполуха. Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов. Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда — о злоупотреблениях израильских чиновников. Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, — некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая. Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая. — А, — говорит, — да. Тамхуй. Черт меня потянул за язык. — Что, — спрашиваю сочувственно, — плохо кормят? — Да нет, почему — плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения. Тогда я и сообразила, что слово "тамхуй", собственно, и означает — "благотворительная столовая". (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово "ибуд" ("потеря")? А, производное от него — "ибадти" — ("я потерял")? Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.) В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда. С моим хорошим приятелем — историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал. В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно: — Ата (ты) — мудак? Я онемела. Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише! Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, — она усиливала циничность оскорбления. И, в третьих — откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?! На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего. И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите: — С чего это вдруг я — мудак? Я вовсе не мудак. И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе. — Так вот, — увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, — я, значит, иду в Центральный архив... — Миша... — пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение "поехала крыша", — Миша, за что ты обозвал этого человека? — Кого? — изменившись в лице, спросил Миша. — Как — обозвал? — За что ты обозвал его "мудаком"? Хейфец напрягся и... расхохотался. — "Мудъаг"! — повторял он, хохоча, — "мудъаг" — "обеспокоен"! Я спросил его — не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться? Однако, живешь-живешь, и привыкаешь... Более того — постепенно теряешь чувствительность "русского уха" к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит — как язык — более "удобен" в употреблении, сжат, краток, ёмок. Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем — три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу. Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, — сказать "он получил "квиют", чем вот так, как я — двумя строками выше — объяснять это по-русски. Гораздо быстрее сказать "мисрад-клита", чем " министерство абсорбции новых репатриантов". Посопротивляешься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его — так проще. Вот и слышишь то и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ: — Я говорю "менаэлю" (начальнику): пока я не подпишу "хозе" (договор) со всеми "тнаим"(условиями) — я работать не стану. Я без "пицуим" (денежной компенсации при увольнении), без оплаченных "несиёт" (поездок на работу), без "битуах леуми"(национального страхования) и без "купот-гимел" (пенсионных касс) не буду работать! До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей, переведенные на русский язык. Одна была из жизни мошава — сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались "мошавники". Я читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу с тремя словами: "мошенник", "шавка" и "мошонка"! Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! — абсолютно не моргнув глазом перевариваю какое-нибудь "мемшала мехуевет" (правительство обязано). Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в настоящем, первородном варианте как "Хава" (правда, с ударением на последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко провинциальных лабухов — "хавать". Я уже не морщусь, когда звонит ее одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и живет отдельной — русской жизнью — дома, в кругу близких друзей. Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками, никогда не заплывая на глубину — боюсь утонуть. Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения, прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань — иные принципы словообразования. И я уже не расстраиваюсь, я смирилась — у них свой язык, у меня — свой. Вот только пытаюсь еще — довольно жалко — "качать права" в собственном доме. — "Со мной — только по-русски!" — кричу я в ответ на ту или иную, обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. "Хочешь макарон?" — спрашиваю я дочь, и она отвечает смиренно: — "Нет, спасибо. Я — не любовник макарон." Или, когда мне звонят и, попадая на дочь (голоса похожи), спрашивают: "Это Дина?", она отвечает терпеливо: — "Нет, это ребенок от Дины. Она не находится". Как говорит мой муж ядовито: "за этим, кажется и ехала, голубушка?" Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по звучанию на русские. Например, слово "нудник", означающее просто — "зануда". Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво: — У (он) романтик ве (и) нудник! Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же иначе — страну эту строили, главным образом, выходцы из России, люди, поди, не чуждые традиции ядренного русского слова. А условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного пласта русского фольклора. Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух. Например, очень распространенное здесь выражение "лех кебенимат" означает всего навсего что-то вроде — "иди к черту". В Тель-Авиве даже есть ресторанчик — "Кебенимат". Не была там ни разу. Не знаю — что подают. (Дина Рубина)

Юлия Попова (Jusha)